Алексей Ивакин - 7 дней в июне. Том 2[СИ]

Вспомнился взводный — настоящий, буквально символический Ванька–взводный, умерший в самом начале сегодняшней катавасии.

Вспомнился офицер, оттащивший меня от немца, которому я буквально снес башку прикладом. Надеюсь, вы живы еще там, поляк и офицер? Вы хорошие люди.

Боль резко усилилась, и я на несколько секунд потерял сознание. Или не потерял — но перед глазами уже все плыло.

Наконец, вспомнились друзья, родители, девчонка, с которой так глупо поругался не так уж и давно. И с которой теперь уже никогда не помирюсь. Вспомнилась кошка, каждый вечер приходящая спать ко мне на кровать — и требовательно мяукающая, если я засиживался перед компом.

Я не знаю, как закончится эта очередная война. Я не знаю, сможет ли хоть на этот раз Россия стать первой.

Я этого никогда не узнаю. Но я верю. Верю в нас, в русских и не очень людей, которые смогут, наконец, вопреки всему взять свое. И никому никогда не отдать.

— Прости, мама, — сил держать гранату у меня больше не осталось…

Лишь бы жизнь продолжалась…

Александр Суров. Разведчик. ОСН. Белоруссия.

Ожидание.

Щёлк… Патрон… Щёлк… Патрон… Щёлк… Всё… Двадцатый.

Двадцать патронов в укороченный магазин. Остался ещё один «двадцатка» и четыре «тридцатки». Я готов.

Доклад замку, что средства связи и навигации исправны и готовы к работе. Сергей кивает и разрешает отдохнуть невдалеке. Группа готовиться к передислокации к линии фронта.

Шум вертолётных турбин и стрёкот лопастей. Кажется это к нам…

Вертушка, заложив вираж над лагерем, рухнула камнем на посадочную площадку. Передняя стойка шасси прогнулась от удара, но выдержала и не сломалась… Тут же, не дожидаясь, когда остановится лопасти, к ней бросились медики, пожарные и другие…

И было от чего — из распахнутого люка вылез, едва покачнувшись при встрече с землёй, один из разведчиков. Левая рука, перебинтованная от запястья до шеи окровавленным бинтом, затем подбежавшие стали принимать носилки.

Где–то это уже было… Сидящие на земле у палаток, перед носилками с телами товарищей, бойцы… К которым никто не решался подойти.

Забирая лежавшие в десантном отсеке вертушки вещи спецназовцев, я увидел, что пол сплошь залит ещё не засохшей кровью, усеян окровавленными бинтами, упаковками препаратов и грязью.

— Что встал, помоги смыть, — борттехник спокойно прошёлся по лужам крови и полез в потроха вертолёта. — Ведро вон, в хвосте.

Вечером нас перебросили ближе к линии фронта.

Представьте, что в вашей памяти всплывает старая фотография… Ещё чёрно–белая… С затейливо вырезанными краями.

На том снимке ребята с нашего двора…

Верхний ряд — ребята постарше, но всё равно стоят на ступеньке подъезда.

Нижний ряд — мелкие. В том числе и я. Зима… Мы все по–детски чисто и искренне улыбаемся в объектив, ожидая, когда же вылетит птичка. Мы живём в своём мире, который понятен только нам — детям, где палка — это меч, сделанный на коленке самострел — грозная винтовка, а горка — это замок, который надо штурмовать, взбегая по ней, чтобы получить пинка от злого дракона и съехать вниз.

Верхний ряд… Женя — где же ты? Куда ты уехал… Без тебя трудно биться с врагом. Олег? Выходи же, наконец, вспомним, как ты разбил стекло в доме напротив… Стас — соня, хватит спать… Справа — Сашка «Сексафон»… Сколько мы с тобой смастерили рогаток и самострелов… Слева — Сашка «Прима» — вынеси нам Колу… Мы же знаем, что у тебя в холодильнике всегда полторашка есть!

Жизнь… Ты раскидала нас… Погиб в автокатастрофе Олег. Женя… До сих пор сидит, отбывает десятилетку за убийство и выйдет совсем стариком — здоровье. Стас просто пропал на просторах России — то слухи загоняют его в Магадан, то в Калининград. Сексафон — сейчас где–то под Москвой… Увы, мы с ним теперь не друзья, хотя я не знаю, почему мы перестали ими быть… А Прима… Прима еле выжил при покушении на его отца и был спешно увезён матерью куда–то в Польшу, к родне.

И теперь же он стоял передо мной…

Командир отряда договорился с командованием и нас после очередных занятий по тактике, где нас старательно топили в болоте, закинули в грузовик и повезли на аэродром — отрабатывать высадку с вертолётов.

Так как все белорусские и российские борта были загружены заявками, нас ожидал сюрприз — четыре американских вертолёта и небольшой контингент американских войск.

Их уже убирали в тыл, интернируя, дабы не провоцировать конфликт САСШ и Германии. Но сейчас от них не требовалось вылетать на линию фронта — просто быть учебным транспортом.

Приму я узнал. И не поверил глазам своим… Он почувствовал мой взгляд и посмотрел на меня…

Я точно знаю, что всплыло в его голове — эта старая, чёрно — белая фотография.

У нас было всего пятнадцать минут… Пятнадцать минут до вылета и так много всего, что нужно успеть рассказать: про себя, про друзей, про жизнь в Бурятии и в Арканзасе, про школу, про спорт и про жизнь у меня и у него.

Я видел его замотанную в бинты шею — пуля снайпера пробила ее, но оставила в живых. А он лежал и смотрел на меня, тяжело узнавая. Исхудавший, обугленный изнутри…

Но, все же, это был он — Прима… Первый! Саня Кшетуский…

Я стоял над ним, забыв про этот долбанный, сошедший с ума мир и улыбался ему. Совсем как тогда, зимой девяносто четвёртого, у подъезда, мы улыбались друг другу. Сами не зная — почему мы улыбаемся?

Что ждет нас впереди? Нам, если честно, похер… У нас ещё целых пятнадцать минут.

— Ну, здорово, янкес ты долбаный! Продолжается жизнь?

Москва. Дмитрий Медведев. Президент России

Вообще–то вся корреспонденция от граждан, приходящая на имя президента, попадала для первичного рассмотрения в управление по работе с письмами и обращениями, но это послание, полученное по электронной почте, пришло в тот редкий момент, когда глава государства сам просматривал свой «почтовый ящик».

«Ваше Высокопревосходительство, господин Президент Российской Федерации! Обращаюсь к вам как к коллеге–юристу, потому что уверен, Вы рассматриваете случившееся шесть дней назад не только как вызов и шанс, но и как сложную, неординарную правовую коллизию. И от разрешения её во многом зависит судьба нашего нового мира, судьбы миллионов наших сограждан и жителей других стран…»

Сказать, что затронутый в письме вопрос успешно решался, а равно как отрицать даже намёки на работу в направлении определения правового статуса перенёсшейся во времени одной шестой — или всё ещё одной седьмой? — части суши, означало сильно погрешить против истины. Правовое управление администрации, совместно с экспертами из аппарата правительства и министерства юстиции, уже несколько дней пытались найти подходы к определению уникального события с точки зрения юриспруденции. Результаты? Имелись и результаты, но они и на йоту не приближали к настоящему решению вопроса.

Выделяя ключевые моменты письма, президент отмечал нестандартную логику подхода автора. «Так, «обратный континуитет» только вредит, ну и чёрт с ним! На один принцип правопреемственности опираться — себе дороже. А что же взамен? Принцип «темпорального суверенитета?» Так–так, с чем это едят? «… т. е. верховенства нашего права на всей перемещённой во времени территории и экстерриториальности на ней перемещённых во времени лиц и объектов в отношении неперемещённых субъектов международного права… и претензии их ничтожны».

Оставались чисто технические вопросы: обоснование правовой базы под участием или неучастием в существующих международных договорах, статус зарубежной собственности СССР и бывшей Российской империи. Но это были мелочи по сравнению с главным — юридическим обоснованием самого факта переноса и его последствий, наступивших не только для территории бывшего Советского Союза, но и остального мира.

На экране компьютера появлялись буквы, складывались слова. Негромкий перестук клавиш рождал текст.

«Получается так, что главным и, пожалуй, единственным основанием для начала переговоров с правительствами Великобритании и Соединённых Штатов должно стать признание ими нерушимости декларируемого принципа, — президент рассмеялся вслух от удачно пришедшей мысли, — являющегося естественным продолжением политико–правовой концепции «суверенной демократии». Которая должна стать на долгие годы основой межгосударственных отношений в меняющемся, надеюсь — навсегда, мире».

Это было больше чем вдохновение. То, что было сформулировано сию секунду, иначе как озарением свыше назвать нельзя. И президент сделал то, что подсказывало его сердце, нечто, заложенное глубоко в подсознании.

«Отче наш иже еси на небеси, да святится имя Твое, да прийдет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…»